Keywords: autobiography, crisis moments, organism, suicide and other comfort.
В кризисные минуты, организм склонен браться за автобиографию.
"Избегал взаимности,…стабильности лиц и тел"….
Дальше не заладилось.
Было что-то около лета.
Я возвращался из присутственного места.
Уже как, наверное, не первый день, но времени не замечалось.
На неизбежном пыльном фоне ресницы плавились, опадали и ложились внутрь,
превращая глаза в кольчатые струпья, слепые искристые пятна болезни.
"Что было, то и будет;
Что делалось, то и будет делаться -
И нет ничего нового под солнцем"
Среди надорванных неиспользованных страниц, в общем реестре
капризный прочерк, как свежий шрам, улыбался умалишенной каллиграфической новизной. Категорически немодно. Как отчетливо казалось, кому-то за моей спиной…
Тайная канцелярия была, вероятно, подкуплена,
- с вымученным, выученным подобострастием
в складках тектонического совокупного скульптурного лица
отклонила мою кандидатуру, расстрельная партитура была заменена на устаревшую силой светскую геральдику…
Скобки открывались…
"Ваша предложение о художественном истреблении инфекционной диагностикой
и ножевыми пломбами для нас неприемлимо. Вы пришли слишком поздно. Вчера на закрытом совещании Ложи был утвержден план квартальной ликвидации. Учитывая ваше опоздание, вы будете последним…."
Вдали от привычных губительных миражей, закупоренности молодой горящей кожи, питательного источника жажды, во внутренней своей темноте
я чувствовал себя, как дырявое решето амбразуры….
Тоска проступала сквозь поры, растянутые истерикой и неверным обращением, пагубным неверием до неровных, сквозных, мокрых наощупь дыр, следствием будущего солнечного удара, растревоженного небесного Агитпрома.
Во рту упрямо жил привкус окисления острых осколков, требующих, как умирающий ребенок, неотступного внимания и болевого экстракта. Это было похоже на то, если бы дождь вдруг пошел вспять, на шрапнель из теплых игл,…на что-то еще плотно вросшее,
пьяное, невычленимое….
Я шел, ломаясь, как списанный манекен, выгибаясь шлейфом позвоночной дуги,
падая ходульно, огульно, угольно, Гибельным "НО", номером боли
как голая Гала, кукла гоблина, глина голема, горло льда
в чьи-то распухшие воспалением пазухи, кофры, нишы формы, выкрикивая и повторяя, неловко сипя треском свиста в грудь корсета и в то стекло, что напротив:
"Не стреляйте,
Пожалуйста!
НЕ стреляйте!!
Каждый Ваш случайный Выстрел
Попадает в мозг.."
"Двойное отрицание заменяет одно утверждение….если я проглотил булавочную голову
не умру от заражения крови вслед за чужими родственниками, - она просто выйдет с жиром лимфы, жаром фола через одну из петель в коже, куда еще недавно сажали нечистоплотные цветы….мне нужно научиться смотреть Им в глаза, даже если я не увижу там ничего кроме лампового излучения…"
Меня никто не слышал. Бывают такие неловкие ситуации, когда собеседник
оказывается элементарно глух, а Вы не можете узнать его в лицо. И время диалога останавливается. В детстве я надеялся, что именно это произойдет со смертью…
Отрицательное Небо сгущалось вялыми нечистотами, вязкими чернильными пятнами,
как будто готовясь к тошноте или голодая по краске. А я все еще в замедленном отчаянном движении прилива, аллергической похоти сердца, пытался угадать в нем продолжение плоти, так нужную в другие времена диспропорцию встречных черт, или хотя бы желание замаха.
Моя единственная татуировка умеет плакать..
Это ей вместо дыхания.
Зашитая в узкий карман сердечного клапана, она
с упорством обреченного бортописца множит бесчисленные отпечатки неопознаваемых, тонущих в загустевшем Красном портретов. Больше ни на что не способна. Портреты нарастают слоями, тяжелыми уровнями гипсовых мысок, разрывая подбрюшье, ломая тонкие рыбьи ребра. Живот пучится в корчах, стонет грудь в паутине тонких трещин, готовясь сломаться на сгиб и исторгнуть из себя нарождающиеся фантазмы памяти, фантами темени, математическими фактами, каркасами маск, каракакулям К. метит карму, разрывает К. большое, изначальное на млеки К, на молекулы и только….
Карма…кара каркает карамбоЛЛью…Я разглаживаю бескровную кожу, расходящуюся волнами полого рта, протыкаю пузыри мозолей, несъедобные еще атавизмы глаз, накладываю шов, приклеиваю поверх скотчем на неоформившиеся чужие черты свою
черно-белую детскую фотографию, чтобы никто не обнаружил подвох
Когда я ускоряю шаг, в нем слышится кашель и по верх крахмала рубашки выступает грязное кровавое пятно, похожее на тест Роршиха. Если бы мой таксидермический навык оправдывал хоть какие-то ожидания, я свел бы голову к диогональному шву, к молнии на трупном мешке костей, на скафандре с мертвым космонавтом, запустил бы насекомых под пластины черепа, чтобы встречное отвращение служило мне гарантией безопасности.
Я клял прохожих, проносивших друг друга потными мешками, плодящих в воздухе запахи кислых соков, которые прорастали во мне неизъянимым возбуждением и липкой гадливостью. Я чувствовал себя гостем Паноптикума, дегустирующим концентрат возможного убожества. Кто ответит, почему все самое жалкое, слишком человеческое по Ницше ползет земляным шлейфом вслед за "разговорами о Прекрасном". Вот и сейчас вы хлопаете на выходе в жанре привычки, как если бы уже в запертыми наглухо в общем
ошейнике, как будто уже идущие на оперу или на убой.
Глазами, закапанными страхом, я смотрю сквозь написанное, огибая гиероглифические кривые незнакомых знаков, на то, как рушатся догмы контроля, и растревоженные мусорным ветром когда-то умершие вновь встают передо мной пестрыми лентами дымовой завесы, вызывая ноющую зубную боль, которая заставляет рассыпаться цвета вокруг. Плазматическая мембрана под лобной костью не дает мне успокоиться. Два смещенных центра тяжести, как случайные пули вырезают себе пространство внутри черепа, углубляясь во влажное пространство траншейных ходов. Я вспоминаю свою единственно-непрерывную за весь срок отгадливую чеширскую улыбку, как блестели в отвесном свете натянутые на выдохе губы, как я наблюдал вблизи неотвратимое гниение
насильственно усвоенных черт, как один за другим наносил анаграммы ожогов, как хронические заметки или желоб для стока слез. Терапевт советовал вживаться в реальность и не думать, а я радовался опасной бритве, которая настолько элегантна, что одним своим шагом раскрывает на пути упрямую скорлупу гнилого алмаза, разрешает пространство радости и рта. Правда, потом, лезвие, скользкое и мыльное, как неподатливое движение эго, конечно, подвело. В этой жизни нельзя просто так, безнаказанно вынимать из себя целые куски или браться за перепланировку фасада, не доказав предварительно необходимость действия, не сверившись с прогнозом, не оставив запись в книге учета.Кривого от слабости, меня предоставили гомеопатии, и привели через гулкую иллюминацию к общим клиническим стандартам, одели в полупрозрачное подобие сущности, с проходными комнатами, боном несросшихся костей, заманчивой аритмией движений, остальными известными атрибутами восковой правильности и голосом, который никогда не достигает дна, до сих пор недостаточным для того, чтобы передать всю полноту очарования остальных перечисленных компонентов. Те, кого уже нет, тянут на себя лоскуты рудиментарной кожи, бесполезную сеть морщин и парадной воскресности. Но я еще не готов. Я жду, пока смерть, которая привыкла экономить краску, пропитает меня насквозь и загустеет холодной слепотой в диетичной закупоренности сосудов, пока волосы не покроются изморозью, а глаза сурьмой первичного тлена. Пока движения тяжелеют и глотают пыль, пока беспорядочное скольжение огнеупорных предметов точит хрупкие плоскости, можно продолжать бесполезное наблюдение…
И в моей гипсовой, покрытой коллажными вставками и заимствованной фурнитурой
голове поет шумная сарабанда, позорно обозначающая новую зависимость,
и благодарная мыльная пена, счастливая тем, что в ней уже нельзя дышать…..Четыре - Преодолей пределы (исключительно для ознакомления)
