Очередной, но весьма впечатляющий миф о нашей Родине, на этот раз инкорпорированный в саму кинематографическую версию фамилии русского монстра Чикатило: в фильме он именован как (Андрей Романович) Эвиленко (что можно перевести примерно как "Зловещенко" или "Злодеенко" (как предложил рецензент "TimeOut" Василий Корецкий http://www.spb.timeout.ru/text/film/13115), хотя если бы в Киеве/Ростове жил человек с фамилией "Эвиленко", то вряд ли кто-то заострил бы внимание на англоязычном корне его фамилии и значении оного). Название фильма замечательно графически оформлено: Evil выделено красным, это американское слово (кстати, Эвиленко - тоже своего рода Evil Dead: на допросе он утверждает, что он давно умер), а внутри последней буквы малороссийской фамилии находится серп-и-молот. Фильм действительно политический, или, лучше сказать, историко-политический: причина "шизофрении" Эвиленко (о, с каким загадочным видом произносят герои это слово! видимо, создатели фильма не могут и мысли допустить о том, что советский следователь прокуратуры периода перестройки слышал что-либо про эту болезнь, а сообщает ему эти сведения продвинутый еврей-психоаналитик-гомосексуалист Рихтер, занимающийся, по всей видимости, неофициальной психоаналитической практикой) - перестройка, падение коммунистических ценностей (Эвиленко и его жена постоянно твердят, что они коммунисты), разрушение ментальности homo soveticus. "Мы в центре эпидемии", - говорит проницательный доктор, заинтригованный "неординарной личностью" Эвиленко. Маньяк рассказывает, что он родился в Свердловске, но потом "они его бросили", а его подобрал лев. Следователь Вадим Тимурович сразу интерпретирует "льва" как Сталина. И действительно, Эвиленко проклинает своего отца-антисоветчика и придерживается радикально-консервативных взглядов: видит в перестройке и Горбачеве заговор, пишет доносы на учителей и директора школы, обвиняя их в предательстве, работает на КГБ.
Думается, этот страх реставрационных настроений в России артикулирован нашими западными коллегами очень вовремя и артикулирован именно как болезнь. Но западный трэш-кинематограф прочно усвоил искажённый эдиповский миф психоанализа о семейной драме, лежащей в основе любой личной истории, будь то маньяк, или, наоборот, успешный и гениальный человек ("искаженный" потому, что подразумевает семейную идиллию, нарушение которой продуцирует зло и ужас в жизни человека, в то время как всякая - нормальная! - Эдипова ситуация изначально строится на конфликте): когда психоаналитик, подвергнув Эвиленко гипнозу, представляется ему его - некогда репрессированным - отцом, убийца на мгновение верит в это, а значит, в его душе, душе человека, чья психическая история слилась с "большой историей" страны, теплится смутная, несостоявшаяся любовь к отцу (а не только - к отцу народов)! И хотя через мгновение, "разбуженный" криком девочки (которую он как раз собирался изнасиловать и убить, чему и помешал доктор), Эвиленко убивает доктора, - дальше следует сцена потрясающе трогательная и - как ни странно - очень глубокая: девочка пускается на утёк, маньяк устремляется за ней, она перебегает через железнодорожное полотно и в этот момент - клише типичного триллера, - разумеется, в поле зрения камеры (Эвиленко) на страшной скорости въезжает поезд. Зрителю и Эвиленко кажется, что девочка погибла. Зритель радуется этому (ибо маньяка ещё не скоро поймают! - я лично радовался), а Эвиленко… скорбит (то есть он не безнадёжен, морально "жив" - потом психоаналитически настроенный следователь возразит ему на его слова о том, что он мёртв: "Андрей, поверь, ты ещё жив!"). Но через мгновение зритель видит, как невредимая девочка в розовом платьице удаляется за горизонт (и к зрителю возвращается тревога за судьбу маньяка), а ещё через несколько минут зритель видит, как жена вытаскивает Эвиленко из ванной комнаты с исполосованными бритвой запястьями: он думал, что девочка "погибла у него на глазах". Я считаю этот сюжетный виток чрезвычайно сильным. Однако, кажется, его смысл работает против замысла авторов фильма: ведь им хотелось показать, что в человеке, намотанном на красное колесо истории, живёт ещё состраданье, и слёзы, и любовь. И что, когда жертва гибнет не от его рук, маньяк жалеет её. В нём, таким образом, живут два начала - злое Историческое (коммунист, лев, Сталин, evil - dead) и покалеченное, но "живое" Человеческое (импотент, сирота, учитель словесности). Не случайно ведь такой акцент делается на шизофрении с её раздвоением личности. Однако это чересчур простое и слишком "политическое" объяснение, ибо такая "амбивалентность" у маньяков в порядке вещей: желание садиста направлено именно на "поврежденный объект" (см., например, у И.П. Смирнова в "Психодиахронологике" - с. 193-195, исследователель даже говорит о своеобразном садизме жалости и сострадания, когда "пассивный садист ипытывает... влечение к тому, что было подвергнуто насилию, деформации и т.п. каким-то третьим лицом), оно отнюдь не непосредственно деструктивно и кровожадно (в фильме выдвигается гипотеза, что у импотента Эвиленко эрекция возникает от вкуса крови и человеческой плоти; ей богу вспоминается шутка о Сталине (то есть "льве", который теперь живёт в Эвиленко, по его словам), который человеческую кровь стаканами пил!). Ведь Эвиленко привлекает в жертве именно её беззащитность (это было свойственно и реальному Чикатило, а в фильме Вадим Тимурович входит в доверие маньяка, разыгрывая из себя сироту). Таким образом, жестокость и сентиментальность вовсе не противоречат друг другу, не составляют "двух" природ психики садиста. Кроме того, садо-коммунизм Эвиленко напрямую вытекает из его сострадательной натуры: в начале фильма, когда герой ещё работает учителем, он с упрёком говорит одному из учеников, у которого он "изъял" футбольный мяч, угодивший в него накануне во дворе школы: "Тебе повезло, что у тебя есть мама. Многие твои товарищи не могут этим похвастаться". За этим следует "коммунистическая" мораль: "Нет ничего своего или чужого в нашей школе. У нас всё общее. Здесь нет собственников". При этом не вполне ясно, к чему именно относятся эти слова - к мячу, который мальчик хотел забрать назад, или к маме. Этот "семейный коммунизм", приписываемый Эвиленко, подтверждает его жена: они с мужем не завели детей, потому что считают, что все дети при коммунизме общие. Таким образом, травматическая двойственность Эвиленко, по мысли авторов, возникает в силу того, что он был лишён нормальной (т.е. буржуазной, частнособственнической) семьи и поэтому стал приверженцем кровавых коммунистических идеалов. Перед нами, таким образом, крайне своеобразное понимание коммунизма, сформулированное изнутри "семейного мифа Голливуда" (С. Жижек), и то, что фильм сделан в Италии, дела не меняет.
Кроме того, "двойственность", приписываемая характеру маньяка, чревата двумя крайностями, характеризующими семантику фильма. Во-первых, явным преувеличением зловещей силы "Зловещенко": в фильме он гипнотизирует своих жертв и некоторые из них охотно за ним следуют, добровольно отдаются и даже сами предлагают себя (а он отказывается). Эта сила, конечно, объясняется "чистым злом", представителем которого и является наместник сталина-дьявола Эвиленко. Но маньяк, гениально сыгранный просто созданным для роли Чикатило Макдауэллом, настолько симпатичен и настолько соответствует образу советского пенсионера-маразматика конца 80-х - начала 90-х (а вовсе не великим злодеям и извращенцам в духе Энтони Бёрджесса и Тинто Брасса!), что потуги увидеть в нём - политического - "льва", воплощение зла, пусть даже и смягчённого диагнозом (шизофрения), выглядят крайне хило и убого. Вторая - человеческая - "ипостась" Эвиленко также свидетельствует в его пользу, потому что именно она заставляет зрителя по-настоящему сострадать этому человеку, ставшему жертвой Истории. (Ему странным образом сострадает даже брутально-сентиментальный следователь, вступающий с ним - в интересах следствия, разумеется, - в своеобразный гомосексуальный контакт; эта сцена, являя собой предельную чушь, конечно, потрясает до глубины души, потому что она разворачивается на глазах у всей следственной группы, в камере СИЗО, ещё во времена действия старой редакции статьи 121 УК РСФСР, трактующей о "мужеложестве" и переформулированной в пользу совершеннолетних и вменяемых гомосеков только 29 апреля 1993 г., - словом, не трудно представить себе, какая судьба ждала бы в действительности несчастного Вадима Тимуровича Лесиева, но нашим авторам не хватит чувства юмора представить себе это). В итоге горе-кинематографисты, стремившиеся в очередной раз поразить нас тоталитарным макабром, добиваются прямо противоположного эффекта: зрителя (я говорю о русском зрителе, для которого эта песнь зла одновременно и лжива, и трогательна) охватывает странная ностальгия по концу 1980-х, по этой разрухе и неустроенности, и ментальному хаосу, по таким незабвенным пространствам, как лесополоса и электричка, ПКиО и школьный холл с мемориальным барельефом пионеру-герою, по "детству моему золотому"; охватывает симпатия и сочувствие к советскому гражданину Андрею Романовичу Эвиленко, который, конечно же (и тут я не премину ещё раз воздать хвалу великому Макдауэллу, единственному в фильме, кто не играет американского актёра, переодетого русским - хотя в фильме полно именно русских актёров!) не кажется тоталитарным монстром, но - рядовым и милым русским дедушкой-потрошителем (и тут - на радость нынешним "фанам" Бешеного Зверя - хочется гордо воскликнуть: "Наш Чекатило!", каковую гордость лишь укрепляет сообщение в финале фильма о том, что два западных института хотели выкупить Эвиленко у советского правительства для исследования этого феномена советской культуры). Тот факт, что голливудские (по духу, пусть это и "евротрэш") творцы ничего не слышали про Беловежское соглашение, лишь укрепляет эти - ностальгически-тоталитарные - настроения: американский и немецкий институты ведь хотели заключить договор с советским правительством (the former Soviet Union) "во время рождественских праздников 1993 года", то есть тогда, когда никакого Советского Союза давно уже не было!
Впервые опубликовано в ЖЖ
